Работы художника Дмитрия Дидоренко только за последние несколько лет выставлялись в Москве, Санкт-Петербурге, Осаке, Бостоне, Мюнхене, Нюрнберге, что само по себе удивления не вызывает. Необычно другое – в 1991 году двадцатичетырёхлетний художник полностью лишился зрения…

             - Я ведь точно знал, что в этом капонире неучтённых мин нет. Мы всё там облазили с миноискателем, – рассказывает Дмитрий. – А она, видимо, выбилась из глубины воронки, где остальные мины обезвреживали, и притаилась. Когда я снял оцепление, и мы с ребятами пошли смотреть, что и как, вижу: лежит она и, будто собака, зубы скалит. Чувствую: вот-вот взорвётся, уже поползли мелкие трещинки. А дальше – как в замедленной съёмке: я на неё прыгаю, но не долетаю пол-метра. Меня отбрасывает взрывной волной, ребят тоже. Но они встают, а я нет. Вижу себя со стороны, лежащего, будто кричу парням: не трогайте, ему же больно. А потом медленно так возвращаюсь в своё тело.

             Пилотка – в клочья, дерево за мной сломалось пополам. 78 осколков в тело вошло, два из них – навылет. Потом врачи и военные сапёры, которые приехали разбираться, говорили, что после такого выжить нельзя.

             - Дима, а всё-таки, почему тебя потянуло заниматься таким рисковым делом? Ты что, в армии сапёром был?

             - Нет, сначала служил в Прибалтике, потом под Москвой в резерве Генштаба, где все солдаты с высшим образованием. А потом был “Поиск” – харьковский центр патриотического воспитания, куда приходили те, кто “вдоволь не настрелялся”, но военное дело знал. Мы искали взрывоопасные предметы, останки солдат (и наших, и немецких) – их до сих пор находят тысячами. Я и сейчас числюсь инструктором “Поиска”. Многие ребята это дело не бросили. Да и я бы не бросил, если б не ранение…

             - Может быть, стремление быть “на передовой” – это у тебя фамильное? Сужу по картинам, по аннотациям к ним. В своих работах ты даже прадедов вспоминаешь, которые были военными.

             - Да, один прадед по матери в начале века возил почту из Тифлиса в Грозный, а это и в те времена было занятием опасным. Прадед по отцу бился на фронтах в первую мировую войну, дослужился до хорунжего, имел медаль “За храбрость”, два георгиевских креста, затем весь бант. А в тридцатых его осудили как классового врага. Дед Пётр Григорьевич оборонял Москву, а в конце войны въехал в Берлин на “тридцатьчетвёрке”, как на белом коне.

             Я часто об этом думал, когда работал над графической серией “Русская тема”: “Три наших защитника – это спокойствие, терпение и уверенность”. Защита Отечества – дело святое, а война сама по себе – большая глупость. Так думают все нормальные люди на свете. Особенно те, которые на войне потеряли близких. В Германии меня привечали родственники командира подводной лодки, который погиб в Балтийском море от нашей торпеды. И того немецкого офицера, который не вышел из советского концлагеря.

             У нас за упокой умерших ставят свечки, а они готовы оплатить кому-то счёт за операцию в лучшей глазной клинике Германии.

             - Когда же состоится операция?

             - Это зависит не от меня и не от них. Амбулаторную компьютерную карточку пациента я уже получил и если бы захотел просто увидеть свет или очертания предметов, за этим бы дело не стало. Тем более, что нервы глазные сохранились. Но мне вялое зрение ни к чему, я обхожусь без него. Я хочу видеть, как раньше. Вот только появится технология, позволяющая добиться радикального результата, и я соглашусь на операцию.

             - Правда ли, что у твоих близких были похожие драмы с потерей зрения?

             - Правда. Двоюродный прадед стал незрячим в Цусимском сражении, но сумел выплыть и не потеряться в жизни. Два его сына погибли в Великую Отечественную. Ещё один родственник сравнительно недавно работал на металлургическом заводе и, когда в цех привели экскурсию школьников, защитил их от брызг лавы. Ослеп, но тоже не сдался, стал педагогом высшей школы, даже диссертацию защитил.

             - А к тебе когда пришла мысль вернуться к профессии художника?

             - Осенью 1991 года, месяца через два после ранения. Позвонил старый друг, предложил устроить выставку прежних работ. А почему, собственно, только прежних? И назвал новую работу “Самый длинный путь начинается с первого шага”. Но тогда к кистям ещё не притрагивался, работал пером и тушью. Только на пятнадцатой картине увидел цвет и понял, что я владею краской, а не она мной. Собственно, и по жизни так должно быть у каждого человека, иначе все неудачи можно на судьбу списать, как-будто он, человек, тут не причём.

             Знаете, чему я за последние годы больше всего радовался? Когда получил звание лауреата на конкурсе художников имени Куинджи. Не самому лауреатству, а тому, что конкурс проходил под девизами и жюри не знало, что среди авторов есть незрячий.

             - Тебе сейчас сны снятся?

             - Ещё какие! Яркие, цветные, звонкие, даже с запахами. Я часто теряюсь, где сон, где реальность. Не думаю, что Бог дал человеку просто так проспать треть жизни. Это раньше мои сны были похожи на фильмы ужасов, а с тех пор как вернулся к рисованию (по специальности ведь я дизайнер), вполне могу ими управлять. По сну можно перемещаться быстрее, чем на машине, попасть в нужное место и видеть, что захочешь.

             - Твоя картина “Тема сна” – об этом?

             - Я этот сон регулярно вижу: на большом пустыре – арка с воротами. Забора вокруг нет, но обойти эту арку я почему-то не хочу. Иду прямо под неё и будто вступаю в другое состояние знания. Это – некий ритуал, потому что дальше сон заканчивается. И я понимаю, что всё идёт правильно, что бояться нечего.

             - Почему ты заговорил о страхе? Ты же не побоялся накрыть собой мину.

             - Если идёшь по тонкому льду, то боишься провалиться. А есть люди, которые ходят по траве, и травинки под ними не гнутся. Нас с детства приучили, что огонь жжёт, лезвие режет – это обыкновенный страх. Когда я сажусь за стол работать, у меня нет страха, что нарисую не так, как надо. Срабатывает внутреннее зрение. Я не только знаю, в каком месте у меня находится нужная краска, но и вижу всё пространство картины. Будто телевизор включил – сначала на нём рябь, полосы, а потом возникает чёткая картинка. Это и есть внутреннее зрение, дальше мне никакой поводырь не нужен.

             Меня часто спрашивают, как другие органы реагируют на то, что я перестал видеть. Предлагают что-то понюхать, пощупать. Но за девять лет после ранения я не стал по-другому ощущать запахи, звуки. Получаю всю информацию через внутреннее зрение. Подсказка, совсем небольшая, нужна, но потом эта сжатая информация расползается в сознании, как лужица на полу.

             Мне ведь всякое предлагали – и книги с выпуклым шрифтом, и собаку-поводыря, и палку. А я предпочитаю красивых девушек. Уверен: когда инвалиды растворяются среди полноценных людей, они чувствуют себя лучше, чем объединившись в артель. Поэтому я и зарабатываю себе на хлеб самостоятельно. Конечно, можно попросить деньги для выпуска комплекта открыток у спонсора, но если и получишь десятую часть требуемой суммы, то всё равно будешь чувствовать себя униженным и долго ходить с их рекламой на лбу.

             У меня много всяких “корочек” российских и украинских творческих союзов. Вот если бы мне английская или испанская королева вручила какой-нибудь орден, чиновники, уверен, с гордостью говорили бы, что это они меня вырастили. Но пока квадратный метр выставочной площади в Москве стоит пол-сотни баксов, добывать эти деньги тоже приходится самому. Поэтому я и говорю “до свиданья” тем, кто пытается меня учить, в какой технике работать, какие темы и краски выбирать, почём продавать свои работы. Сейчас из двухсотпятидесяти картин у меня осталось только пять. Наверное, выгляжу неуживчивым, но директоров я не любил ещё со школы. Зато всегда ценил друзей. У меня для них всегда есть время, хотя работаю 10-12 часов в сутки.

             - Не я один обращал внимание на библейскую афористичность твоих предисловий к картинам, особенно в серии “Житель планеты Ди”: “Моя броня и кольчуга подарены Спасителем”, “В бою крещён и не побеждён”. Есть ли в твоей жизни религия?

             - Я – христианин, но не ортодоксальный. Не люблю теорий, которые не работают. Не люблю людей, которые хватают за локти и пугают концом света. Вся моя религия – это моя жизнь. Живая жизнь! Если это кому-нибудь полезно и интересно – смотрите мои картины. А для себя я уже давно решил: нужно учиться давать людям то, за чем они к тебе приходят.

Ознакомиться с работами Дмитрия Дидоренко можно на персональном сайте художника.

             © WebMaster 2001-2003 Андрей Николаев